Цикл: Художественные исторические  очерки об основателе города Каховка,

Дмитрии Матвеевиче Куликовском.

 

Бехтерский затворник.

(полный текст)

Лето 1804 года на юге империи выдалось традиционно  знойным.

Понтонный мост через Днепр соединяющий некогда древнюю столицу могущественного и грозного  правителя всей Золотой Орды хана Тохтамыша – Кызы-Кермен (ныне Берислав) и  дорогу в Крым проходящую через молодое местечко Каховку, мерно покачивался под тяжестью одинокого чумацкого воза, который несмотря на этот жаркий обеденный час, вполне бодро  волокли два тонконогих разномастных и криворогих  вола.

Знаменитые чумацкие валки с солью (колонны из сотни и белее возов) колесившие некогда по этой древней дороге в Крымское ханство, уходили в прошлое. Сегодня одиноким чумацким возом с задремавшим  погонщиком  и босоногим наймитом, уже мало кого можно было удивить.

 Загорелый до черноты чумак в традиционном облезлом бриле (соломенной шляпе),  так и не открыл дремотные глаза, покачиваясь на казенных тюках с пеньковой веревкой для  Херсонского адмиралтейства. А вот молодой белозубый наймит, который придерживал упряжку оберегая мотающих головами волов от неосторожного движения в бок, во все глаза таращился на странную фигуру молодого человека стоящего на середине моста.

Поношенный, видимо с чужого плеча, светлый летний сюртучок накинутый на потемневшую от частых стирок рубашонку, неловкий картуз, плохонькие сапоженки выдавали в парне бедного барчонка.  Ну барчонок да и барчонок, много таких нынче развелось из-за постепенного обнищания дворянских родов. Но вот сабля то причем? Павловская казенная сабля в темных ножнах, на которую он опирался одной рукой… А может и не барчук это вовсе? А как на добро казенное позарится? Но волы поравнявшись с фигурой странного молодца, таким же бодрым и мерным шагом, роняя помет и мотая головами  в тщетных попытках отогнать с глаз слепней и мух, проползли дальше. И сколько наймит не оборачивался  на барчука, тот так и не поднял головы, чтобы взглянуть на проезжающий мимо скрипящий воз. Так и не отвел глаз от хлюпающих о понтонные баки бойких вод вечного Днепра, хотя секцию моста на которой он стоял, заметно пошатывало под проезжающей тяжестью.

Мысли в голове у потомственного дворянина, юного князя  Николая Шляхова из малопочтенного сословия однодворцев путались. (Термин «Однодворцы» применялся к дворянским семьям, которые не могли документально подтвердить свое дворянское происхождение. Зачастую это были обедневшие дворянские фамилии, которые жили «одним двором». Отсюда и термин. Их селили в приграничных районах для организации линии обороны растущей империи).  Он выпустил мыслительный процесс, как коня без узды на вольный выпас, а сам продолжал не отрываясь смотреть на воду. Воспользовавшись этой неконтролируемой свободой, обрывки знаний,  которое он получил благодаря крепкой дружбе с сыном графа Берга – Фродей (Фридрихом), наплывали какими-то разорванными, несвязанными с его намерением образами: «Тохтамыш в мои годы уже дружил с Тамерланом. Уже водил войско воевать Белую Орду. И хоть и был бит, но не унывал. А ты что же»? На смену этим ярким мысленным картинкам навеянным близостью Берислава наползало облако других мыслей. «Ну надумал, так не трусь. Что стоишь, как вкопанный?!» -  понукал он сам себя, не отрывая взгляд от водных завихрений вокруг нагретых на солнце клепанных понтонных баков.

Блеснул серебром на солнце резвящийся пескарик, замерла на секунду над мелким водоворотом и тут же юркнула куда-то под мост  крупная зеленая стрекоза, медленно, боком выплыл из под моста и качаясь на маленьких волнах отправился в сторону Херсона  осколок древесной коры с отдыхающей на корме белой бабочкой.  «Какой позор! Какой сты-ыд!» - вырывалось из груди в очередной раз. В такие мгновения он отрывал взгляд от мутновато зеленого течения и страдальчески поднимал глаза к дымчатому знойному небу. «А ведь подчинит себе всё Тохтамыш. И Мамая сковырнет с трона белой орды. А после и до Москвы дойдет. И сожжет Москву то Тохтамыш!» - он оглянулся на белеющие постройки крайних мазанок Барислава колышущихся в знойном мареве. «И, что ему здесь приглянулось? Суш то какая! И правильно сделал Мазепа, что разорил тут все»… И опять взгляд прилеплялся к зеленым струям реки.  «О чем я думаю?! Какой Тохтамыш!! Какой Мазепа?!! Какой же ты мерзкий – Никола! Бесчестный, низкий, трусливый  человечишка! Что стоишь, прыгай давай!!». Кажется, наконец, он решился и сделал неопределенное движение, или вернее сказать чуть качнулся в сторону воды! Но левая рука опять теснее сжала гладкую, нагретую солнцем деревянную жердь перил, а правая эфес старой дедовской сабли. Барчук в который раз в слух застонал, терзаясь собственным малодушием.

- Аль горе какое? – хриплый  голос заставил Николу Шляхова по отцу Симоновича вздрогнуть...

- Не ваше дело дядько, - буркнул он, взглянув на сморщенное лицо невысокого коренастого человека, незаметно подошедшего к нему со спины. По виду и одежде это был какой-то монастырский служка, видимо возвращавшийся из Каховки, и скорее всего топавший в Григорьевский Бизюков монастырь. В этом монастыре много подобного народу нынче богомолилось. 

(Со времен посещения монастыря Екатериной II в 1787 он разросся до второй по значимости и масштабу, после знаменитой Киево-Печерской лавры, обители в южной части империи. В лучшие годы в нем подвизалось больше 900! насельников. «Григорьевским» монастырь назвал первый настоятель - игумен Феодосий, в честь князя Григория Потемкина который по своей щедрости, подарил монастырской братии землю в районе некогда знаменитой бандитской пропасной балки, в пещерах которой шайки разбойников, хранили награбленный с проходящих лодок скарб. Монастырь стал обязательным местом остановки на ночлег петербургской знати, путешествующей в Крым. И сегодня насельники монастыря могут показать комнаты, в которых останавливался последний российский император Николай ІІ с семьей. В монастыре есть свои пещеры, в которых когда-то молились монахи. Также братия может показать подвал, в котором на стенах не исчезают пятна крови изрубленных красноармейцами монахов в 20-х годах прошлого века). 

Несмотря на недружелюбие первых слов Николая Симоновича, они простояли на мосту почти час. Как-то незаметно для себя разговорился молодой барчук с этим незнакомым ему, улыбчивым и участливым человеком.

- Вот не побрезгуйте, послушайте меня, барин, - уже в который раз прощаясь, повторял служка - ступайте к Дмитрию Матвеевичу в Бехтеры. Поможет. Ей Богу поможет.

Пяти копеек, которые гордый барчук почему-то не постеснялся принять от монастырского служки, хватило, чтобы в течении двух дней пропылить на попутных крестьянских возах через хутор Британь (современные Днепряны), Казачьи Лагеря, Алешки и Голую Пристань, аж до Збурьевки. А вот от Збурьевки до Бехтер почти тридцать верст пришлось топать пешком. 

Вспархивали и звенели жаворонки над густой целиной. Сиреневыми прозрачными пятнами, то тут то там, клубился кермек на фоне блекло-бурого травяного хаоса выгоревшей на солнце степи. Низкое небо целовало горизонт и теснило густым зноем редкие сонные облачка с трудом волочившие по степи свои, разомлевшие от жары, скупые тени. Колкие дорожные якорцы («керцы» на наш лад) набивались в худую подошву и время от времени Николай Шляхов останавливался для того, чтобы очистить обувь, утыканную этими мелкими противными колючками. В такие минуты иногда всплывал образ из глубокого детства Николки.

Яркий свет из окна разбивался о солнечное пятно на застланном пестрым рядном земляном полу их «усадьбы». Бойкая старушка, ныне покойная «бабуля» Пелагея, как теперь он догадывался, еще не старая в то время женщина, внесла со дворовой кабыци (печь рядом с домом) парующую кружку и сердито поставила ее на стол перед ныне тоже покойным дедом Маркелом. Это был отвар из этих колючих якерцов. «Все люди как люди с вой¬ны с бусурманами медали та богатый скарб додому привезли, а мой кобеляка болячку припёр! Пей, рожа твоя бестижа!». Дед хоть и морщился хитро (и одновременно чуть виновато) ухмыляясь в густую бороду и подмигивая старшему внучку, но послушно хлебал это парующее горькое пойло мелкими глотками. Но все же бабка, чуть погодя всегда мягчела и на столе появлялась традиционная густая саламата с кусочками каймака (молочный суп, обильно заправленный мукой с сыром каймак и пряностями) и теплый, очень вкусный нарезной хлеб - ситник (белый хлеб обильно политый горячим коровьим маслом)…

Только недавно Никола случайно узнал, что издавна отвар из стеблей и листьев якорцов использовали у них в роду для лечения сифилиса и прочих подобных заболеваний. 

 

*** 

На то, что он приближается к окрестностям Бехтер, начали указывать распаханные поля и крупная отара овец, не спеша брившая степную травяную щетину.

- Добрый вечер. Слышишь, малый, а где усадьбу его высокоблагородия полковника Дмитрия Матвеевича Куликовского можно сыскать?

- Доброго вечора, пане.  - Пастушек снял бриль и поклонился. - А он, де дерев багато. Там знайдете - указал он длинным батогом на чернеющее вдали пятно рощи над крышами деревеньки, перекрикивая звон бойкого Шарика, храбро лаявшего на нашего героя. 

 

 

*** 

Круглолицый моложавый и рябой от веснушек оберуправляющий Егор Кириллович Верба, по виду из крепостных, повел молодого князя в правое крыло двухэтажного Т образного особняка и, открыв одну из дверей, указал на тюфяки набитые соломой.

- Вот тут опочивать извольте, - потом покосившись на саблю добавил, - Ваше благородие.

Тюфяков было пять. Они лежали в разброс на полу просторной и пустой комнаты в четыре окна, с одним темным комодом под правой стеной, да с парой икон Спасителя и Богородицы в красном углу.

- Его высокоблагородие Дмитрий Матвеевич распорядился все левое крыло дома отдать под странников и пришельцев, - пояснил Егор Кириллович. - Остальные комнаты уже заняты насельниками, поэтому не обессудьте, Ваше благородие, но если кого Бог еще пошлет сегодня или завтра, поселю рядом с Вами. Столуйтесь и живите сколько Вам угодно. Платить ни за жилье, ни за стол не надобно. За все хозяин платит. Токмо одно условие: …

…  Столуйтесь и живите сколько Вам угодно. Платить ни за жилье, ни за стол не надобно. За все хозяин платит. Токмо одно условие: коли жить будете более трех дён, на четвертый день извольте назвать Ваше имя. Трапезная в конце коридора. Сегодня уже постояльцев столовали, но я распоряжусь на кухне, и Вам через пол часика подадут, что Бог послал. - Он поклонился и вышел. 

Так как кухарка уже ушла домой, Бог, под видом низкорослой крутобокой, такой же рыжей и рябой дочки управляющего - Аграфены Егоровны, послал тарелку картофельной похлебки (по случаю скоромного дня с «забелой» т. е. залитую коровьим молоком), два щедрых ломтя черного хлеба и миску серой квашеной капусты прошлогоднего ноябрьского бочкового посола. На последок, традиционный чай с двумя чуть подсохшими ватрушками и пилёным сахаром для прикуски.

Если не брать в расчет свое несчастное приключение, о котором категорически не хотелось вспоминать, более-­менее нормально Николай Шляхов ел три дня назад. После бериславского понтонного мота, поесть ему пришлось лишь дважды: участливая крестьяночка, с которой он трясся на возу от немчуровой Британи до Казачьих лагерей угостила горстью житных сухариков, да еще перед ночевкой в стоге сена, недалеко от Алешек, он «поклевал» кислых и пыльных вишен с придорожного дерева. Вот и вся еда. Но поскольку в их семье жизнь впроголодь была в последнее время скорее нормой, чем исключением, молодой князь Николай Симонович Шляхов вполне стойко перенес все эти дорожные лишения. Ну и конечно, тем вкуснее для него была сегодня вся эта нехитрая снедь в этом необычном доме в Бехтерах.

Николай пытался держаться с достоинством, однако ему было немного стыдно черпать ложкой бесплатную молочную похлебку на глазах простой крепостной бабы Аграфены Егоровны. Он сначала хмурился и старался есть чинно, как бы не замечая ее пристальных глаз через стол (хотя очень хотелось почаще шевелить ложкой), но потом решил задать несколько вопросов о хозяине. Дочка управляющего видимо только этого и ждала, и тут же села на своего «любимого конька» и ее понесло обильно живописать.

Митрий Матвеевич то, Митрий Матвеевич это, Митрий Матвеевич так-­то, Митрий Матвеевич эдак.

Вот что успел узнать о полковнике Куликовском Николай Шляхов из торопливого монолога Аграфены Егоровны.

Этот человек, с ее слов, был чуть ли не самым главным помещиком Таврической, Херсонской и Новороссийской губерний. «Сама светлость приснопамятный князь Григорий Александрович Потемкин Митрию Матвеевичу торжественно ордер на владение огромной степью от Днепра до Перекопа пожаловали в 91 годе! А уж что за другую-­то высшую знать нашу говорить-­то?! Еще при Екатеринке, матушке нашей покойнице, Царствие ей небесное, первый правитель Таврической области - Василий Васильевич Каховский не раз и не два не брезговали у нас и по ночевать и откушать по дороге в Карасу-­базар (Симпфирополь нонче). Да и теперь у всех первых людей на Юге России-­Матушки наш Митрий Матвеевич в большом почете.

И прежний наш губернатор Григорий Петрович Милорадович, и недавно назначенный Дмитрий Борисович Мертваго, а уж тем более старинные его приятели нонечный губернатор соседской Херсонской губернии Алексей Матвеевич Окулов, и хранцузкий герцуг-­губернатор Новороссии Мануйил Йосипович Ришелье, что град Одессу строит, почитають за честь отобедать вместе с Митрием Матвеевичем. А ешо он Каховку поставил, сельцо с пристанью такое на переправе днепровской. А как упек нашего Митрий Матвеича, херсонский земский судья-­изверг, Тимошка Овсянников в тюрьму на два года за казенных солдат, так уж из заточения в Киеве совсем другой человек приехал. Набожный! Богомольный! И в Бехтерах, и в Каховке, и в монастыре у староверов в Корсунке церкви поставил.

Да токмо, горе у нас горькое! Преставилась в нонечном апреле его супружница милая, Лисаветушка Ивановна! Упокой Христе Господи душеньку новопреставленной рабы твоей Лисаветушки. Затосковал, сердешный! Ушел в затвор. Богу молится, за душу ее, голубушки, светлую. Уж любил он ее, уж любил…  Так любить люди сегодня не способны! Никого не принимает! Бабы говорят отруйил ее изверг окаянный, бывший муж ее Тимошка Овсянников, чтоб он провалился проклятый! Отруйил, изверг, из ревности, что она к нашему ясну соколу Митрию Матвейевичу ушла от него некудышнего! Отруйил, чтоб она, голубушка, никому не досталась, змий аспидов! Как есть отруйил! Цвела, красавушка наша, ясно сокола Митрий Матвеича как любила, как любила! Кажен день утром кофий пили на верандах, по саду гуляли с Николушкой, сынишкой ейным малолетним. А тут за обедом занемогла, а к вечеру уже и преставилась! Даже причастить ее поп Трифон не успел, бедняжечку!» - Аграфена Егоровна всхлипнула и утерла пушкинские слёзки три.

- И что, так никого совсем и не принимает? - заволновался Николай Шляхов пропуская мимо ушей всю эту драматическую историю, и думая только о своем вопросе.

«Никого. Совсем никого. Тут намедни из адмиралтейства лично от главного, что корабли в Херсоне строит, Михайлы Ильича Суровцева присылали. В Херсоне на воду медный корАблец будут пускать. «Правый» называется корАблец-­то тот. Потонет, думаю. Где это видано, чтоб медь по воде плыла? Так курьера к нам присылали. Красивый такой офицер приезжал, в модной кибитке. Андрюшка конюх говорит, с самого Парижу кибитка. Уж на что упрашивали допустить! Уж на что настаивали! Говорили, что и сам губернатор Алексей Матвеевич на обед нашего Митрия Матвеевича кличет быть. Не приняли, служивого. Передали, что не принимают никого нынче. Тоскует, сердешный наш сокол по любезной супружнице своей. Совсем монахом затворником стал в своих мезонинах». 

 

 

***

 «Да-­а. Беда-­а», - думал Николка Шляхов поспешно глотая утренний теплый хозяйский узвар без льда, в кругу человек тридцати в основном простого крестьянского или около церковного народу столовашегося вместе с ним в это утро в трапезной комнате бехтерской усадьбы.

Он напряженно искал выход, «Как быть?» в пол уха слушая оканье конюха Андрейки, которого жена за пьянку опять ночевать в хату не пустила, и он по, видимо, дано устоявшейся традиции пользовался в такие дни всеми благами своего щедрого хозяина.

«Зима в ентом гОде теплая была. Тьфу, а не зима. Одно слово бусурманские края. Не то, что у нас в Рязанской губернии. Больше ветру, чем морозу в енту зиму тутова было-­то. Только успевай от этого шаловливого ветру-­то крышу чинить. Как задует, так на цельную неделю пылью несет. Так почитай мороз раза три токмо и был зимой-­то. Да и то, хилый морозец-­то. Так шта ледку в ентом годе, Ваше благородие, не заготовили, - кивнул он на тёплый узвар, - пусто под полом».

После завтрака, на ходу дожевывая яблочный пирожок, он торопливо выскочил во двор и начал, нервничая, прохаживаться взад вперед по молодому тенистому парку перед хозяйской усадьбой. У него была надежда, что может хозяин выйдет по какому-­то важному делу, а он его и перехватит по дороге. Так Николай и похаживал взад вперед сторожа вход, слушая журчание скупого на воду фонтана и пристально вглядываясь в окна мезонина, в котором, по словам дочки управляющего, затворился хозяин. Несмотря на жаркое позднее утро окна и шторы были плотно закрыты.

Утомившись от суеты, он присел на скамью. На крыльцо вышла молодая гувернантка с ребенком на руках. Она опустила на светлый гравий аллеи маленького 3-х летнего мальчика в легкой рубашонке с большим воротничком, темном комбинизончике до щиколоток и в блестящих красных башмачках.

«Сынок видимо их… Сиротинка…» - подумалось Шляхову.

- … Вот мы и на дворике. Николенька уже большой, Николенька сейчас пойдет маленьких уточек кормить, - улыбаясь малышу, щебетала гувернантка, беря его за ручку. Малыш послушно засеменил ножками высоко вверх вытянув маленькую ручку и они неторопливо начали удаляться в глубь молодого приусадебного парка, видимо направляясь в сторону озерца, которое местные почему-­то прозвали Лиманом. По их двум фигуркам, чередуясь, скользили то пятна яркого солнечного света (делая ослепительно-­яркими белое платье гувернантки и рубашонку мальчика), то неокрепшие пестрые тени от прозрачной листвы молодых акаций и вязов.

«Что же делать? Что же делать? - томился мысленно Шляхов продолжая невольно любоваться тонким станом удаляющейся гувернантки. - «Может Егора подговорить?» - он вскочил и торопясь отправился искать управляющего. 

- Дэк Вы, ваше благородие, мне ваше дельце скажите, а ужо я завтрева как на доклад пойду, так и передам Дмитрию Матвеевичу, - оберуправляющий появился только к вечеру, и как всегда куда-­то спешил.

- Никак нельзя, Егор Кириллович. Никак невозможно. Дело очень деликатное…

Егор развел руками:

- Не велено, ваше благородие. Не принимает Дмитрий Матвеевич никого, - и, заторопившись, опять куда-­то скрылся.

- И не надейтесь, барин, - вздыхая, чуть манерно рассуждала Аграфена Егоровна. - Наше ясно солнышко, Митрий Матвеевич и губернаторов то не жалует нонче, не то что… - она запнулась, - других кого…  - Ей видимо доставляло удовольствие быть сопричастной к тайне этого загадочного особняка в Бехтерах.

 

 

 ***

 К концу третьего дня Николай Шляхов уже никуда не спешил, уныло ковыряя ложкой в нелюбимой им квасной окрошке. Окна в мезонине все также были плотно затворены, а шторы наглухо сдвинуты. За все эти три дня хозяин так ни разу на людях не показался. Надежда, которую было вселил в него этот церковный служка на понтонном мосту возле бывшей столицы Тохтамыша, улетучилась без следа, и что теперь делать он не знал. Точнее знал, но пока не мог найти в себе моральной силы опять направиться к краю… 

- Ваше благородие, нонче четвертый день начался, Вам следует назвать себя для порядку, - Егор Кириллович приоткрыл дверь в комнату, где наблюдая за суетой мух под лепным потолком, грустно пожевывая соломинку выбившуюся из тюфяка, лежал, закинув за голову руки, унылый Николай Шляхов.

- Не могу, Егор, - кисло скосил он взгляд на вошедшего, - по титлу не положено. Я дворянин, ты крепостной…, - тут его осенило, и он поспешно приподнялся на локте, - Только его высокоблагородию, Дмитрию Матвеевичу лично могу себя назвать!

Егор нахмурился.

- Ваше благородие, не извольте обижать наш хлеб-­соль. Извольте не упрямиться. Этот порядок не мной придуманный… У нас тут и заседатель недалече живет, а то и исправника из Красного кликнуть можно… А там гляди, в остроге-­то не так сытно кормить-­то будут…

- Ты мне угрожаешь, смерд! - вдруг сам не ожидая от себя такой вспышки гнева, вскочил на ноги Николай, - Тебя самого господин полковник под суд отдаст, за то, что ты офицера княжеской дворянской крови оскорбить сейчас изволил!

Видимо вся эта накопившееся горечь последних пяти дней рванула наружу неудержимым вихрем и кто знает, если бы не подклинила сабля в старых ножнах в самый неподходящий момент, возможно, было бы смертоубийство под крышей этого странноприимного дома. Но Егору второй раз повторять не пришлось. Его торопливые шаги быстро удалялись по длинному коридору.

Николай в сердцах отбросил от себя застрявшую в ножнах саблю, затем нервно походил взад-­вперед по крашенным доскам комнаты между тюфяками, а еще через какое-­то время, сникнув, бессильно повалился бочком на свое твердое ложе.

Через две четверти часа в дверном проеме появилось испуганное и бледное лицо Аграфены Егоровны.

- Барин, - боязливо окликнула она все также уныло лежащего на боку Шляхова, - вас Митрий Матвеич кличет…

Николай Шляхов резко сел на тюфяке. Затем, заволновавшись, вскочил, начал судорожно застегивать и поправлять на себе свой кафтанчик и стряхивать невидимую пыль с плеч и колен.

- Веди, - тревожась, скомандовал он и тут же остановился, - Стой! Затем повернулся на красный угол, и с сильным чувством перекрестился.

На парадной лестнице их поджидал Егор Кириллович. Убедившись, что буйный постоялец идет без сабли, мотнул головой дочке, дескать «иди обратно, дальше я сам» и обратился к Николаю: - За мной идти извольте, Ваше благородие, я проведу, - и часто и боязно оглядываясь, засеменил по ступеням вверх.

Лестница привела их в большой зал с недавно натертым паркетом, позолоченной лепкой вокруг многочисленных темных картин на стенах и потолке, зачехленной мебелью, богатейшей хрустальной люстрой на 250 свечей и клавикордами по середине комнаты. Далее, через высокую двухстворчатую дверь, они попали в сокровищницу особняка в Бехтерах, некогда главную драгоценность хозяина - целую залу-­библиотеку, в огромных шкафах которой от пола до потолка покоились сотни, если не тысяча с лишним, книг. В этой коллекции была собрана чуть ли не вся существовавшая на начало 19 века оригинальная и переводная русская литература. И хотя глаза у Николая несколько округлились от созерцания такого богатства, однако, все его внимание было сосредоточено на притворенных дверях с левой стороны заллы, которые видимо вели в келью хозяина имения, в еще совсем недавно неприступный для Николая Шляхова заветный мезонин.

Егор постучал и негромко объявил: - Дмитрий Матвеевич, господин офицер пожаловали, из странноприимной части.

- Зови, - коротко прозвучало из-­за двери низким грудным голосом, как показалось Николаю, с сердитыми нотками не привыкшего к неповиновению властного человека.

Еще утром Николай представлял себе в воображении Дмитрия Матвеевича в образе хиленького монаха набожно стоящего на коленках перед иконками в мезонине, в черном подряснике, с молитвой о своей покойной супружнице… Упивающегося своим горем эгоиста - монаха, которому совсем нет дела до смертной трагедии несчастного Николая Шляхова… И тут вдруг это сердитое «Зови»! Это «Зови» как ветром сдуло все эти фантазии на церковную тематику, и Николай внезапно сильно перетрусил, осознав, что сейчас он будет представлен высокопоставленному грозному и очень влиятельному на юге империи чиновнику, который сделал блестящую военную карьеру. Шляхов, глядя испуганными глазами на молчаливого Егора, вдруг застыдился то ли своей застрявшей сабли в ножнах, то ли вспышки гнева на этого молчаливого управляющего, а может и того, и другого. Ноги у него начали подкашиваться. Его бросило в жар. От страха и нахлынувшего стыда, он хотел было захлопнуть дверь приоткрытую Егором и убежать со всех ног, как от Фродьки Берга, когда они играли в прятки во дворе просторного летнего дворца Бергов в Коренихе под Николаевом. Но было поздно… Егор широко распахнул перед ним дверь.

Николай, не помня себя, бросился как в омут с головой, лицом в пол, так и не взглянув на обитавшего в ней человека. Его плечи начали по мальчишечьи униженно часто вздрагивать, и все что он мог из себя выдавить сквозь рыдания, это было частое повторение: «Не велите казнить…, ваше высокоблагородие, не велите казнить!».
Уже много позже был успокаивающий стакан воды, мягкое кожаное кресло, и теплый взгляд участливых глаз напротив из такого же кресла.

Дмитрий Матвеевич Куликовский был сильно поседевшим худощавым подтянутым человеком, чуть выше среднего роста. На вид где-­то около или чуть за пятьдесят. У него было вытянутое узкое лицо, высокий и широкий лоб, умные и внимательные светло-­серые глаза, какой-­то мягкий разрез губ под клочковатыми с проседью усами переходящими в не очень пышные бакенбарды. Благородный разлет аккуратных и плавно сужающихся к краям бровей и массивность подбородка скрадывали общую узость и вытянутость лица и делали гармоничным общее впечатление от образа этого человека. Хотя возможно, каким бы не было лицо полковника Дмитрия Куликовского, дальнейшее развитие событий в любом случае отпечатало бы в сердце юного подхорунжего Николая Шляхова, только самое приятное впечатление об этом человеке. Он был одет в яркий китайский домашний халат с атласными бортами поверх чистой накрахмаленной белой рубашки. Рубашка была заправленной в военные брюки. Обут он был в домашние туфли с вошедшими в моду тупыми носками. Звук голоса Дмитрия Матвеевича был густым и звучным, видимо сказывалась многолетняя армейская служба. Говорил он на русском, но часто употребляемые украинские слова и «шо» вместо «что», выдавали в нем его родовитые слобожанские (харьковские) корни. Речь его была скуповата, без витиеватостей и если бы не мягкость взгляда и легкая тень добродушной полуулыбки в уголках губ, иногда его словесные обороты можно было бы принять за грубость. Правда, он больше слушал, внимательно глядя в глаза собеседнику, чем говорил сам.

История Николая Шляхова была на самом деле тривиальной для любого времени. По слезной просьбе маменьки Николая, Полины Кузьминичны Шляховой, супруга графа Берга, высокая худая немка Гертруда Вильгельмина фон Эрмес упросила мужа выхлопотать для молодого обедневшего дворянина место корнета, а точнее подхорунжего, в воссозданном в прошлом году Бугском казачьем вой­ске во главе с генерал-­майором Иваном Козмичом Красновым. Прибыть во всем обмундировании к месту службы Николай Шляхов должен был еще третьего дня. (Участники бугского казачьего вой­ска, живущие на просторах южных украинских степей, не облагались налогами, но взамен они должны были сами обеспечивать себя всеми необходимыми для военной службы принадлежностями, за свой собственный кошт). Служить ему предписывалось в 1 полку под командованием майора Петра Ельчанинова. Полк ныне заступил на дозорную службу на границе с Турцией по Днестру. Граф Фридрих фон Берг не только выхлопотал для Николая место, но еще и одарил 100 руб­лями, которых хватило бы и на форму, и на коня, и на прочее обмундирование для молодого офицера. Маменькины знакомые посоветовали хорошего недорогого еврея-­портного в Бериславе для пошива военного мундира, вот туда наш счастливый новоиспеченный военный и отправился после прощального ужина у Бергов.

В каком-­то придорожном шинке, он познакомился с гусарами елисаветградского полка, кутившими на широкую ногу. Его молодость была очарована этими дерзкими и смелыми людьми. Гусары, узнав о назначении нового приятеля в вой­ско Ивана Краснова, бывшего ординарца самого генералиссимуса Александра Васильевича Суворова, тут же приняли его в свой дебоширский кружек. Естественно все 100 руб­лей в хмельном угаре неопытного в спиртных делах юного подхорунжего были благополучно проиграны в запрещенный гусарский штос. Утром тяжелое пробуждение на лавке пустого придорожного шинка, раскалывающаяся от похмелья голова, а далее на него обрушилось осознание катастрофы, выходом из которой он увидел только край понтонного моста через Днепр…

… - Я с Иваном Козмичем Красновым хорошо знаком,  - выслушав наконец всю сбивчивую но честную и искреннюю исповедь Николая Шляхова, проговорил Дмитрий Матвеевич. - Меня в 87-м назначили кригс-­комиссаром Херсонского гренадерского госпиталя, так его будущее превосходительство ко мне в госпиталь привезли с ранением в ногу после его геройствований на Кинбургской косе против турок. Там и познакомились. Думаю не откажет мне Иван Козмич. Выхлопочем Вам амнистию.

Куликовский встал из кресел и перешел к бюро, видимо чтобы написать письмо Краснову.

Пока шелестело перо по бумаге, Николай Шляхов оглядел комнату, в которой обитал этот необычный помещик.

Это было достаточно большое помещение с добротной мебелью, медвежьей шкурой на полу и различным огнестрельным и холодным оружием на стенах. Несмотря на закрытые окна и шторы, душно не было. Даже не было жарко. Видимо функционировала какая-­то хитрая система вентиляции в мезонине. Узких полосок яркого света из-­за чуть приоткрытых штор боковых окон хватало, чтобы ясно видеть предметы в общем полумраке.

Первым, что бросалось в глаза -  были три крупные, рядом висящие тёмные картины в  позолоченных старинных рамах. Как после узнал Николай, на одной угрюмо смотрел из под косматых бровей родной дед хозяина Бехтер - Прокопий Куликовский в полковничьем мундире, вторая изображала Дмитрия Кантемира в пышном парике, а с третьей как-­то по молодому и мирно взирал грозный царь Петр Первый с обнаженной шпагой. Их всех роднил неудачный Прутский поход в далеком (почти век назад) 1711 году. После этого несчастливого похода, бывшему молдавскому князю Дмитрию Кантемиру восставшему по зову русского царя против гнета турецкого султана, пришлось эмигрировать в Россию и с тех пор фамилия «Кантемир» прочно обосновалась ярким алмазом в окладе именитой знати окружавшей российский имперский престол. Что касается Прокопия Куликовского, судя по скупым историческим справкам смелость и преданность южно-­украинского казака, входящего в свиту Кантемира, была отмечена как Катемиром так и самим царем, и в 1712 году ему присвоили очень заметный чин в русской царской армии - воеводы-­полковника (читай наместника) Харьковской губернии.

Оглядывая интерьер, взгляд Николая отметил и скромные иконы в красном углу, а перед ними зажженную лампаду. Был и деревянный резной аналой, на котором лежали раскрытыми видимо какие-­то богослужебные книги. Была и небольшая картинка с портретом симпатичной молодой женщины на стене недалеко от икон…

- Держите, - протянул Дмитрий Матвеевич Шляхову конверт и три уже знакомые Николаю желтые ассигнации достоинством по сто руб­лей каждая. - Сам был в свое время молодым прапорщиком. Мне понятна Ваша беда.

Слабая попытка «удержать лицо» в такой щекотливой ситуации была подавлена резонным возражением Дмитрия Куликовского:

- Не стоит беспокоиться. Меня эта сумма не затрудняет. А Вы, когда у Вас появится возможность мне вернуть эти деньги, употребите их для нуждающихся, в помин души рабы Божьей Елисаветы, - он сказал это спокойным голосом, без тени смущения и трагизма в тоне. 

Далее они поговорили еще около двух часов, а после подали обед.

Никола Шляхов был все ёще сильно потрясен всеми этими событиями, и чтобы хоть как-­то скрыть своё смущение и волнение без устали тараторил о своей семье, о своем детстве, о Фроде Берге, о том, как его отец из-­за долгов продал единственную семью крепостных, которая была положена им по чину. А вскоре и сам родитель расшибся насмерть на недавно купленной в долг молодой лошади, когда та понесла. Дмитрий Матвеевич заинтересованно слушал, время от времени задавая уточняющие вопросы. Наконец обед закончился и полковник встал. Вскочил и Николай.

- Прощайте. Служите верой и правдой, и впредь остерегайтесь шнапса и карт, - это было последнее, что услышал от Дмитрия Матвеевича Куликовского, молодой подхорунжий. 

Николай Шляхов пройдет с первым Бугским казачьим полком длинный военный путь. Он будет осаждать Измаил в вой­не с Турцией 1808–1811 годах, а в компанию 1812 года, под командованием знаменитого полковника-­партизана Дениса Давыдова честно и доблестно разделит со своими сослуживцами все тяготы военных походов, как горьких отступлений от Смоленска, Вязьмы до Москвы и далее, так и триумфальной дороги обратно, вплоть до Парижа.

 Шляхов, командуя своим подразделением, примет активное участие в боях и при селе Юреневе, где будут разбиты 2 батальона второго польского пехотного полка и 1 вестфальский батальон и в ходе боя в плен будут взяты 142 рядовых и 1 капитан; и при селе Вопки, где полк захватит французский транспорт с провиантом. 28 октября 1812 года первый бугский казачий полк будет участвовать в разгроме и пленении бригады генерала Жана Пьера Ожеро. А 18 марта 1814 года Николай Шляхов одним из первых ворвётся в Париж «на плечах» разбитого бугскими казаками французского кавалерийского корпуса. Его возмужавшее, улыбающееся но из-за багрового шрама через всю правую щеку навсегда свирепое по виду лицо, можно будет увидеть в парадном строю 14 января 1816 года, когда 1 Бугский полк будут награждать наивысшей наградой кавалерийских частей того времени - георгиевским штандартом "За храбрость".

За свою военную карьеру Николай Шляхов будет дважды тяжело ранен, он дослужится до подъесаула и в 1828 выйдет в отставку полным кавалером ордена святого равноапостольного князя Владимира. Он поселится в пожалованной ему за доблестную службу деревеньке Сухари, (которую в последствии переименуют в Шляховку), недалеко от Могилёва. Женится и станет добрым сельским господарем по-­армейски крутоватым на нрав, но щедрым на подаяние бедным. А пасху 1832 года он со своим семейством будет встречать в новой, построенной им на личные средства деревянной церквушке в честь святой праведной Елисаветы матери Иоанна Предтечи … 

Но это случится всё много позже, а пока, не чувствуя под ногами земли, с заветным письмом и солидным капиталом за пазухой, он счастливым наивным мальчиком-­подростком выбегает во двор Бехтерской усадьбы Куликовских, чтобы поскорее отправиться в станицу Соколы на Днестре, где располагается штаб всего бугского вой­ска. Перед ним лежит огромным простором счастливое будущее, и в этом будущем нет места для застрявшей в ножнах старой павловской сабли сестрорецкого казенного завода, забытой им в пустой комнате этого удивительного бехтерского особняка.

В это время плотные шторы мезонина чуть раздвинулись. Задумчивый взгляд Дмитрия Матвеевича провожает радостную фигуру своего недавнего гостя… Когда тот скрывается за воротами, в поле зрения Куликовского попали гуляющие по парку гувернантка и его незаконнорожденный сын Николай. Он некоторое время внимательно и задумчиво следит за тем, как ребенок радостно бегает за голубками, которые, по временам вспархивая, пешком удирают от малыша по дорожке вокруг фонтана, затем отпускает штору.

В третьем часу по полудни появился Егор Кириллович с докладом. Выслушав его и сделав ряд распоряжений Куликовский проговорил:

- Егор, кликни ко мне Ивана Гренивецкого вместе с писцом через час.

- Судебного заседателя?

- Да. И скажи, чтобы книгу записных крепостных дел захватил. Нужно сделать поправку в завещание.

Когда вошли два чиновника, подобострастно кланяясь и заискивая, Дмитрий Матвеевич указал писцу на стул возле бюро.

 - Садись, Семен, найди моё завещание и делай приписку под разделом о наследовании, а ты Ваня слушай, свидетелем будешь. Нашел? Пиши:

«Руководясь новейшим Указом Его императорского величества Александра Первого самодержца Российского Правительствующему сенату о привилегиях наследования имущественных прав крупных поместий, я, отставной полковник, Дмитрий Матвеевич Куликовский, помещик Таврической Губернии, своей волей утверждаю: ежели мой воспитанник Николай Дмитриевич Овсянников, сын покойной Елизаветы Овсянниковой, которому я завещаю все свое движимое и недвижимое имущество, будет безпотомен, после его смерти обратить всё то имение моё на воспитание и содержание неимущих дворян Таврической и Херсонской губерний, под попечительством губернских дворянских собраний.

Составлено июля 26 дня в четверток 1804 года ». 

- Написал? Просуши и давай подпишу. 

Из своего добровольного затвора, Дмитрий Матвеевич выйдет в начале 1805 года, для того чтобы навсегда переехать в Каховку и никогда больше не вернуться в свой уютный мезонин в Бехтерах… » 

2020 год.